Как в игре на фортепиано, в шахматах или в виноделии, фотография позволяет выражать не только техническое владение предметом, но и накопившийся эмоциональный опыт. Когда мы показываем ему отпечаток – будь это портрет, стритфото, пейзаж или натюрморт – зрителю ощутима вся наша человеческая «начинка».

«Люди как противоядие». Разговор с фотографом и и винным экспертом Павлом Шинским

«Сноб», 11/06/2025

---

19 июня в РОСФОТО откроется персональная выставка «Виноделы», где будут представлены портреты производителей вина из более чем 30 стран. «Сноб» поговорил с автором проекта — генеральным директором Франко-российской торговой палаты, историком и фотографом Павлом Шинским — о вине, цветной и черно-белой фотографии, искусстве становиться невидимым, привлекательном образе России для иностранцев, общих ценностях, а также о людях как самом интересном на свете

Павел, как вы начали профессионально заниматься фотографией?

Все началось с того, что я чуть не сорвал себе спину на Камчатке. Тогда у меня была японская камера с телеобъективом — для того чтобы медведей фотографировать, — а это десятки килограммов стекла в рюкзаке. Так что, когда я вернулся в Москву, начал искать более легкую версию. Нашел такую, на которую через адаптер можно закрепить любой объектив. Увлекся редкими моделями: в основном они были разработаны в 40–60-х годах, то есть для черно-белых снимков. И я подумал: раз уж такие есть, то я хочу заняться ч/б. А в 2012 году вышла первая монохромная Leica.

Я не знаю, насколько корректно называть меня фотографом. Я до сих пор переживаю такой комплекс узурпатора, потому что для меня по-прежнему фотограф — это тот, кто шляется по горячим точкам, у кого много карманов, щека небритая, он обязательно курит, несвеж по утрам. Или же человек, который долго работал в подмастерьях у какого-нибудь Хельмута Ньютона, а потом постепенно начал фотографировать для глянца. Но глянца у нас нет. Почти нет.

Впрочем, мой знакомый, достаточно известный фотограф, единственный член агентства Magnum из России — Гарик Пинхасов — как-то мне сказал: «Павел, если кто-то купил пусть даже одну твою фотографию, ты фотограф — я тебя поздравляю». А я продаю книги, фотографии, тиражи, проекты, поэтому — пусть это будет на совести Гарика — наверное, все же могу назвать себя фотографом.

Вы учились у знаменитых фотографов-репортажников Игоря Мухина, Сергея Максимишина, Александра Петросяна…

Это были совершенно разные опыты. Мухин — это эмпатический подход. Он нам говорил: «Снимайте людей. Можно котиков морских, можно рассветы, закаты, предметы, но нет ничего интереснее на свете, чем люди». И добавлял: «Не снимайте бездомных и уличных музыкантов, потому что это слишком легкая добыча». С тех пор я никогда, какими бы они ни были фактурными — с узловатыми руками, морщинами, — так не делаю. Для меня очень важен этот гуманистический подход — мухинский, французской гуманистической школы, фотографов Farm Security Administration (агентство FSA было создано в рамках «Новой сделки» Франклина Рузвельта, наиболее известно по фотопрограмме, в ходе которой фотографы запечатлели последствия Великой депрессии в США. — Прим. ред.), и я надеюсь, что мне удалось в какой-то степени его осуществить в книге «Виноделы», потому что хотелось этих замечательных, очень разных виноделов заснять именно с какой-то эмпатией. Не позирующих с бутылкой, бокалом, как обычно их фотографируют, а в естественной среде обитания.

Сергей Максимишин, как и Мухин, — репортажник. Он был в горячих точках, снимал под пулями, под обстрелами. У него я проходил годовой курс «Фотограф как рассказчик». Есть такая шутка: «Что такое хороший фотограф? — Это тот, кто не показывает свои неудавшиеся снимки». И Сергей Яковлевич научил нас беспощадно резать, рубить — что уметь делать совершенно необходимо, потому что цифровая фотография — это такая рыбалка гранатой, ведь «пленка» у нас бесконечная. А еще — выделять значимое и вписывать это в некий нарратив. Для меня очень важно именно то, что фотограф не показывает, а рассказывает, пытается что-то донести. Для этого и нужны проекты, чтобы все отдельно взятые вещи — натюрморты, пейзажи, портреты — встраивались в единый нарратив.

Сергей Яковлевич показал, что при съемке важно ставить себе задачу и ее выполнять. Он, конечно, шутил, что фотограф — это человек, который ходит по миру с поднятым подолом, и порой Боженька ему туда кидает яблочки. Ну, подол тоже надо под определенным углом поднять.

А Саша Петросян, мне кажется, наследник великой советской традиции послевоенных годов — школы Родченко и его сподвижников, — который научил нас нырять, падать, залезать и искать неочевидные ракурсы.

В общем, если суммировать, то первый — про подход, второй — про артикуляцию, а третий — про угол зрения.

Конечно, были и другие люди, которые на меня повлияли. На 70-летии высадки союзников в июне 2014 года в Нормандии было большое мероприятие: приезжали Елизавета II, Барак Обама, была большая русская делегация. Там я познакомился с замечательным фотографом Тони Вакарро: он высаживался с Робертом Каппой в Нормандии. Я к нему прилип как банный лист и давай расспрашивать — про его отношения с Мэрилин Монро, про то, как они с Синатрой развлекались в Нью-Йорке, и то, как он первым из всех фотографов вывел моделей из студийных антуражей, заставил их шагать по «Мэдисон-сквер-гарден». А на вопрос, что бы вы посоветовали мне как фотографу, он сказал: «Павел, просто изучайте Рембрандта — и все».

Я понял, о чем он говорил, и пошел учиться работать со светом. А ч/б в этом смысле очень хорошая вещь, потому что когда вы в монохромную Leica смотрите, там вообще цвета нет. Любую другую камеру можно настроить так, чтобы она показывала мир в ч/б, но здесь, из-за того, что вы знаете, что цвет нельзя вернуть, вы смотрите на мир по-другому, начинаете обращать внимание на отблески, контрасты, теневые эффекты. Ч/б — то, что позволяет все лучше и лучше фотографировать просто от того факта, что вы фотографируете.

Вы создали серию портретов виноделов во время обучения в Международной организации по виноградарству и виноделию. Как оно проходило?

Только Франция может придумать такой алкотур и назвать это дипломом. Группа из 10–12 студентов 11 месяцев колесит по примерно 30 винодельческим странам. Я присоединялся лишь на некоторые модули, а ребята на год уходили в «алкоплавание». Мы ездили от одного винодела к другому, по 4–5 раз в день.

Приходит группа — выходит винодел. Половина группы — сами виноделы или их дети. Поэтому сразу начинается профессиональный разговор — руки, глаза, споры. А я стою с маленькой бесшумной Leica без вспышки, и меня никто уже не замечает. Обо мне все забывают, потому что нас 12 человек. Это идеальные условия для съемки. О таких как раз говорил Игорь Мухин. Это вообще удивительно: в нем почти два метра роста, и ему просто как Фантомасу удается во время съемки проходить — его никто не видит, хотя он прямо перед вами.

Почему вы решили посвятить свой проект именно виноделию?

Я вырос во Франции, а вино — часть французской самоидентичности. Французы относятся к нему, не знаю, как уральцы относятся к пельменям. Неважно, едите вы их или нет — вы все равно идентифицируете себя через них.

Плюс вино — очень важный социальный фактор: объединяющая история, инвестиционный продукт, творческий — о нем писали, слагали стихотворения. Есть целый ряд регионов, где вино стало главным интересом для туристов. Так что тема была в воздухе.

Более методично я увлекся ей, когда мы во Франко-российской палате начали вести винные проекты, привозить к нам французских виноделов. Я осознал, что, если я хочу это развивать, мне надо понять, как все работает. Обучение в Международной винной организации было в этом плане идеальным, потому что в процессе посещаешь каждое звено этой цепочки: от производителей бочек и агрономов до аукционных домов. Узнаешь, как работает этот рынок — где в нем деньги, где их нет, какие риски, какие вызовы.

И, конечно, это огромное количество знакомств в достаточно тесном мире. Люди постоянно между собой общаются, приезжают один к другому, берут на стажировки детей друг друга. Это действительно микроскопический мир, и для меня это некоторое противоядие к нынешней тенденции к закрытию нашей страны. В истории России эти качели всегда были, и сейчас, к сожалению, мы, наверное, не в лучшем фарватере. Но все мы знаем, что история — большая: окно в Европу то закрывается, то открывается. И в каком-то виде оно все равно вернется — пусть даже как люк, а не окно.

Недавно вы рассказывали про примеры винной дипломатии в истории. Может ли она работать сегодня?

По первому образованию я историк. И меня всегда очень увлекала социальная история — такая лотмановская история быта: как люди рождались, умирали, где они спали, что у них было вокруг кровати, что ели, в кого влюблялись, как лечились. Мне всегда казалось, что знать это гораздо важнее, чем зубрить наизусть даты и какой король кого сверг. Мне было интереснее, почему его свергли и как это происходило. Даже когда я занимался Сталиным, то тщательно изучал его личную жизнь, быт, историю его болезни и пытался понять, как это все входило или не входило в некий резонанс с трагическими событиями первой половины XX века. Да и второй половины тоже — что уж там говорить.

Поэтому я свято верю, что человечество развивается на основании каких-то очень базовых потребностей. Не так важно, верят ли люди в демократию, как относятся к геополитике и климатическим изменениям — все люди едят, пьют, влюбляются, болеют, умирают — движимы ли они алчностью, или пониженной самооценкой, или, как говорил старик Кейнс, желанием оптимизировать какие-то вещи.

У нас в России, к сожалению, никогда не было традиции мягкой силы. Мы всегда считали, еще с допетровских времен, что нас должны не столько уважать, сколько бояться. Мне кажется, одной из причин поражения Советского Союза в холодной войне было как раз то, что он не смог зажечь в иностранцах желание стать советскими. В 1920-х годах это еще получалось — весь мир горел идеей революции, но уже с конца НЭПа все это начало сворачиваться.

Есть такая старая шутка: вот хочу я эмигрировать — поеду в Штаты. И куда я поселюсь? — В Санта-Барбару. Почему в Санта-Барбару? Потому что там я знаю всех. А какое желание мы транслируем жителям Азии, Африки, Европы для того, чтобы примкнуть к нам? Какой образ жизни предлагаем им?

Вино — оно про это. Про транснациональную дружбу, про общие ценности, которые зарыты в саму глубину даже не сознания — пищевода. А еще про то, что мир вина никогда не знал и не может знать границ. Он просто не работает взаперти: винограды, лозы, удобрения, технологии — постоянно перемещаются туда-сюда. И теми очень ощутимыми успехами, которых российское виноделие успело достичь за считаные даже не десятилетия — годы — мы во многом обязаны иностранцам, которые приезжали в Россию и работали здесь, и тому, что наши виноделы много ездили за границу, стажировались там.

Виноделие сейчас — одна из редких красных нитей, которые по-прежнему связывают нас с Европой. И что бы ни говорили на форумах, мы не азиаты, не арабы — мы европейские люди. По крайней мере, в западной части России. И это никуда не денется. Мы не начнем носить арабские одеяния, есть рис палочками на завтрак — этого не будет.

Вы — генеральный директор Франко-российской торговой палаты, вице-президент Федерации шахмат РФ, историк, фотограф. В 2013 году вы участвовали в подписании соглашения с Лувром о развитии русской экспозиции, до этого — запускали русскую серию во французском издательстве Cherche-Midi. Как связаны все ваши сферы деятельности?

Все, чем я занимаюсь, нацелено на то, чтобы сохранить гуманитарное, гуманистическое, культуроведческое — целостность нашего внутреннего российско-европейского мира. Что бы я ни делал — привозил 50 веселых бордосцев в Россию, устраивал чемпионаты по поеданию яиц с майонезом или фотографировал.

Та же фотография — очень политическая вещь. Она максимально виральна, работает с разными аудиториями, и по себестоимости — простите, не гастроли Большого театра или строительство новой хоккейной площадки. А мы, как говорил Энсел Адамс, фотографируем книгами, которые читали, людьми, которых любили, музыкой, которую слушали. И фотография дает возможность распространить свои ценности, достучаться не только до семьи, друзей, коллег, но и до тех, с кем у нас совсем мало общего.

Я убежден, что нет ничего интереснее людей. Заниматься сохранением общечеловеческих, гуманистических, европейских ценностей сейчас крайне опасно, невыгодно — и желающих мало. Но, может быть, это и хорошо, потому что дорога открыта — делай не хочу.

Беседовала Ася Шибанова